С годами меня всё чаще тянет к пушкинским стихам, к пушкинской прозе.
И к Пушкину как к человеку. Чем больше вникаешь в подробности его жизни, тем радостней становится от
удивительного душевного здоровья, цельности его натуры.
Вот, очевидно, почему меня так задел один давний разговор, случайный летний разговор на берегу моря.
Мы гуляли с Н., одним из лучших наших физиков, и говорили об истории создания атомной бомбы, о трагедии
Эйнштейна, подтолкнувшего создание бомбы и бессильного предотвратить Хиросиму.
Злодейство всегда каким-то образом связано с гением, — сказал Н., — оно следует за ним, как Сальери за
Моцартом.
Как чёрный человек, — поправил кто-то.
Нет, чёрный человек — это не злодейство, — сказал Н. — Это что-то другое — судьба, рок; Моцарт ведь
исполняет заказ чёрного человека, он пишет реквием, он не боится... А я говорю о злодействе.
Я уже не помню точно фраз и не хочу сочинять диалог, спорили о том, кто Сальери для Пушкина. Противник,
злодей, которого он ненавидит, разоблачает, или же это воплощение иного отношения к искусству? Можно ли вообще в этом смысле связывать искусство и науку? А что если для Пушкина Моцарт и Сальери — это Пушкин и Пушкин, то есть борение двух начал?..
От этого случайного горячего спора осталось ощущение неожиданности.
Неожиданным было, как много сложных проблем пробуждает маленькая пушкинская трагедия. И то, как много
можно понять из неё о нравственных требованиях Пушкина, о его отношении к искусству...
Злодейство было для меня всегда очевидно и бесспорно. Злодейством был немецкий мотоциклист. В блестящей
чёрной коже, в чёрном шлеме он мчался на чёрном мотоцикле по солнечному просёлку. Мы лежали в кювете. Перед
нами были тёплые желтеющие поля, синее небо, вдали низкие берега нашей Луги, притихшая деревня, и оттуда нёсся
грохочущий чёрный мотоцикл. Винтовка дрожала в моих руках... Разумеется, я не думал ни о Пушкине, ни о Сальери.
Это пришло куда позже — тогда, на войне, надо было стрелять...
Я возвращаюсь к началу: я учился трудному искусству читать Пушкина.
Простота его стихов обманчива. Иногда мне казалось, что я нашёл ответ, но всякий раз новые вопросы
озадачивали меня.
Могут ли гении совершать злодейства? Может ли злодей-убийца Сальери быть гением? Оттого что он отравитель,
разве музыка его стала хуже? Что же злодейство доказывает, что Сальери не гений? И опять: что такое гений?
У Пушкина гений — Дельвиг: «Дельвиг милый... навек от нас утекший гений», Державин обладает порывами
истинного гения. Для Пушкина гений сохраняет древний смысл души, её творческую крылатость. Гений —• не только
степень таланта, но и свойство его — некое нравственное начало, добрый дух.
Слово «гений» ныне обычно связано с великими созданиями, изобретениями, открытиями. Конечно, в законе
относительности нет ничего ни нравственного, ни безнравственного. Наверное, тут следует разделить: открытие
может быть гениальным, но гений не только само открытие. В пушкинском Моцарте гениальность его музыки
соединена с личностью, с его добротой, доверчивостью, щедростью. Моцарт готов восторгаться всем хорошим, что
есть у Сальери. Он свободен от зависти. Он открыт и простодушен.
Гений Моцарта исключителен: он весь не труд, а озарение, он символ того таинственного наития, которое
свободно, без усилия изливается абсолютным совершенством.
Моцарт наиболее чисто олицетворяет тот дар, который ненавистен Сальери.
Проще всего было объяснить ненависть завистью. О зависти твердит сам Сальери.
Но разве Сальери лишь завистник? Он смолоду признаёт чужой гений, он учится у великих, преклоняется перед
ними, понимая прошлые свои заблуждения.
Вопрос о гении и злодействе подвергает сомнению задачу, которую решал Сальери всю свою жизнь.
Может ли человек стать гением?..
Стать, достичь трудом, силой своего разума того, что считается божественным даром? Сальери считал, что да,
может.
Молодость Сальери, зрелость, вся его жизнь возникла для меня как целеустремлённая, в каком-то смысле
идеальная прямая.
Таким представлялся мне идеал учёного. Настойчивость и ясное понимание, чего ты хочешь.
Сальери одержим. Но идея у него особая — стать творцом. Способность творить ему не была дана — он добывал
её, вырабатывал...
Это не слепой бунт, это восстание Разума, вернее, Расчёта.
Композитором Сальери стал выдающимся. Слава ему улыбнулась. Музыка его нашла признание. Сам Моцарт
твердит в счастливые минуты мотив Сальери из «Тарара».
Чем отличается гений Моцарта от негения Сальери? Грань тут неуловима.
Голос, который диктует Моцарту божественные созвучия, не слышен окружающим.
Для них и Моцарт, и Сальери одинаковы: оба всем своим существом чувствуют силу гармонии, оба страстно
любят искусство, могут ценить его, оба жрецы прекрасного, избранные служить своему делу.
До той минуты, как Моцарт поднял стакан с ядом, оба — и Моцарт, и Сальери — были равноправные сыновья
гармонии.
Но теперь гений отделился, яд разделил их.
Отравленное вино расторгло союз. Последняя реакция, последнее средство отделить подлинный гений от мнимого
— это нравственное испытание. Злодейство открыло истинную, тёмную сущность Сальери. Маска сорвана.
Сущность открывается и самому Сальери. Вместе с ядом начинает действовать и логическая схема: гений для
Моцарта не может быть злодеем, а так как Моцарт сам гений, бесспорный гений, то, следовательно, он имеет право
судить, и, значит, Сальери не гений...
Нравственное начало становится пробой гения. И человечество отбирает для себя лишь тех, кто несёт это
нравственное начало.
Пушкин оставляет Сальери жить и мучиться. Остаётся злодейство, но торжествует гений.
(По Д. А. Гранину*)
Даниил Александрович Гранин (1919-2017) — советский и российский писатель, киносценарист, общественный
деятель.