Занятие 7

(1)Демократию Брюсов презирал. (2)История культуры, которой он поклонялся, была для него историей «творцов», полубогов, стоящих вне толпы, её презирающих, ею ненавидимых. (3)Всякий абсолютизм казался ему силою созидательной, охраняющей и творящей культуру. (4)Поэт, следовательно, всегда на стороне существующей власти, какова бы она ни была, — лишь была бы отделена от народа.

(5)Все поэты были придворными: при Августе, Меценате, при Людовиках, при Фридрихе, Екатерине, Николае I и т. д. (6)Это была одна из его любимых мыслей. (7)Поэтому он был монархистом при Николае II. (8)Поэтому, пока надеялся, что Временное правительство «обуздает низы» и покажет себя «твердой властью», — он стремился заседать в каких-то комиссиях, стараясь поддержать принципы оборончества.

(9)После «октября» он впал в отчаяние... (10)Только летом 1918 года, после разгона учредительного собрания и начала террора, — он приободрился и заявил себя коммунистом. (11)Но это было последовательно, ибо он увидал перед собою «сильную власть», один из видов абсолютизма, — и поклонился ей: она представилась ему достаточною защитой от демоса, низов, черни. (12)Ему ничего не стоило объявить себя и марксистом, — ибо не все ли равно во имя чего — была бы власть.

(13)В коммунизме он поклонился новому самодержавию, которое, с его точки зрения, было, пожалуй, и лучше старого, так как Кремль оказался все-таки лично для него доступнее, чем Царское Село. (14)Ведь у старого самодержавия не было никакой официально-покровительствуемой эстетической политики, — новое же в этом смысле хотело быть активным. (15)Брюсову представлялось возможным прямое влияние на литературные дела; он мечтал, что большевики откроют ему долгожданную возможность «направить» литературу твердыми, административными мерами. (16)Если бы это удалось, он мог бы командовать писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними — единым окриком.

(17)Несмотря на всё усердие, большевики не ценили его. (18)Дело в том, что он писал на заказные темы, но в области формы оставался свободным.

(по В.Ф.Ходасевичу)

Владислав Фелицианович Ходасевич — русский поэт, переводчик.

(1)От мельницы с пригорка спускается женщина, ближе и ближе мелькает она в густой и высокой ржи. (2)В женщине я узнаю странницу Наталью. (З)Голова её повязана серым ситцевым платком, концы платка надо лбом торчат рожками, за спиной плетёная котомка. (4)Ей лет за сорок, но по лицу возраст её определить трудно: она загорела, обветрилась почти до черноты.(5)Я окликнул Наталью.

— (6)Здравствуй, милый, здравствуй, хозяин! — приветливо отвечает Наталья, вытирая крепко губы в мелких морщинах. — (7)Примешь ли в дом гостью? (8)Все ли живы-здоровы?

— (9)Спасибо. (10)Все живы-здоровы. (11)В гости приму.

(12)Я говорю солидно, будто и впрямь я хозяин. (13)Шагаю рядом с Натальей вразвалку, по-мужицки.

(14)Наталья из соседней деревни, лет десять назад она сразу лишилась мужа и троих детей: в отлучке её они померли от угара. (15)С тех пор она продала хату, бросила хозяйство и странствует.

(16)Говорит Наталья негромко, певуче, простодушно. (17)Её слова чисты, будто вымыты,такие же близкие, понятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы. (18)Бремя странницы Наталья несёт легко, и горе своё от людей она хоронит. (19)У неё удивительная память: она помнит, когда и чем в такой-то семье хворали дети, куда Харлов или Сидоров хаживали на заработки.

(20)Наталья живёт у нас дней десять, приходит на ночлег, и то не каждый день.(21 )У знакомых, у родных она шьёт, стирает, помогает в огородах. (22)Вечерами Наталья с желанием обо многом рассказывает, но в одном она скупа на слова: когда её спрашивают, почему она сделалась странницей.

— (23)От горя бегу и новое горе ищу... — (24)Она улыбается и переводит беседу на другое.

(25)Горе её большое, но светлое, оно не ложится на жизнь её мрачной тенью, не каркает чёрным вороном, не хохлится пучеглазой совой; её горе летит лёгкой птицей, журавлиным клином в высоких и синих небесах, бросая на осеннюю землю невнятное и грустное курлыканье.

(26)Много лет спустя, когда я учился в бурсе, слыл «отпетым» и «отчаянным». (27)Я задирал сверстников, говорил на особом бурсацком языке, гнусном, сродни блатному, неделями не умывался, мстил из-за угла надзирателям и преподавателям, обнаруживая в делах этих недюжинную изобретательность. (28)В одну из перемен бурсаки известили, что в раздевальной меня ожидает «какая-то баба». (29)Баба оказалась Натальей. (З0)Наталья шла издалека, из Холмогор, вспомнила обо мне. и хотя ей и пришлось дать крюку верст под восемьдесят, но как же не навестить сиротку.

(31)Я невнимательно слушал Наталью, стыдился её лаптей, котомки, всего её деревенского облика, боялся уронить себя в глазах бурсаков и всё косился на шныряющих мимо сверстников. (32)Наконец не выдержал. (33)И грубо сказал Наталье:

— Пойдём отсюда.

(34)Не дожидаясь согласья, я вывел её на задворки, чтобы никто нас там не видал. (35)Наталья развязала котомку, сунула мне деревенских лепёшек.

— (36)Больше ничего не припасла для тебя, дружок, а ты уж не побрезгуй, сама пекла, на маслице на коровьем они у меня.

(37)Я сначала отказывался, но Наталья навязала пышки. (38)Скоро она заметила, что я её дичусь и нисколько не рад ей. (39)Заметила она и рваную куртку на мне, грязную и бледную шею, мой взгляд, затравленный, исподлобья. (40)Глаза Натальи наполнились слезами.

— (41)Что же это, сынок, слова доброго не вымолвишь? (42)Стало быть, понапрасну я заходила к тебе.

(43)Я с тупым видом колупал болячку на руке и что-то вяло пробормотал. (44)Наталья наклонилась надо мной. (45)Заглядывая в глаза, прошептала:

— Да ты, родный,будто не в себе! (46)Не такой ты был дома! (47)Ой, худо с тобой сделали!

— (48)Ничего! — бесчувственно пробормотал я, отстраняясь от Натальи.

(49)Наталья ещё погоревала. (50)Когда она ушла, я выбросил пышки... (51)С Натальей я больше не встречался...

(По А.К.Воронскому*)

Александр Константинович Воронский (1884−1937) — русский советский писатель, литературный критик, теоретик искусства.

(1)На перроне было холодно, опять сыпалась крупка, Нина прошлась притопывая, подышала на руки. (2)Кончались продукты, ей хотелось хоть чего-нибудь купить, но на станции ничего не продавали, и она решилась добраться до вокзала.

(3)Вокзал был забит людьми, сидели на чемоданах, узлах и просто на полу, разложив снедь, завтракали. (4)Плакали дети, усталые женщины суетились возле них, успокаивали. (5)Нина вышла на привокзальную площадь, густо усеянную пёстрыми пятнами пальто, шубок, узлов; здесь тоже сидели и лежали люди целыми семьями, некоторым посчастливилось занять скамейки, другие устроились прямо на асфальте, расстелив одеяла, плащи, газеты... (6)В этой гуще людей, в этой безнадёжности она почувствовала себя почти счастливой— всё же я еду, знаю куда и к кому, а всех этих людей война гонит в неизвестное, и, сколько им тут ещё сидеть, они и сами не знают.

(7)Вдруг закричала старая женщина, её обокрали, возле неё стояли двое мальчиков и плакали, милиционер что-то сердито говорил ей, держал за руку, а она вырывалась и кричала. (8)У Нины подступили слёзы — как же она теперь с детьми без денег, неужели ничем нельзя помочь? (9)Есть такой простой обычай — с шапкой по кругу — тут рядом сотни и сотни людей, если бы каждый дал хотя бы по рублю... (10)Но все вокруг сочувственно смотрели на кричащую женщину, и никто не сдвинулся с места.

(11)Нина позвала мальчика постарше, порылась в сумочке, вытащила сотенную бумажку, сунула ему в руку: «Отдай бабушке...» (12)И быстро пошла, чтобы не видеть его заплаканного лица и костлявого кулачка, зажавшего деньги. (13)У неё ещё оставалось из тех денег, что дал отец. (14)Пятьсот рублей — ничего, хватит.

(15)У какой-то женщины из местных она спросила, далеко ли базар. (16)Оказалось, если ехать трамваем, одна остановка, но Нина соскучилась по движению, по ходьбе, пошла пешком.

(17)Рынок был совсем пустой, только под навесом стояли три толсто одетые тётки: перед одной возвышалось эмалированное ведро с мочёными яблоками, другая торговала картошкой, третья продавала семечки.

(18)Она купила два стакана семечек и десяток яблок, тут же, у прилавка, с жадностью съела одно, чувствуя, как блаженно заполняется рот остро-сладким соком.

(19)Вдруг услышала перестук колёс и испугалась, что это уходитеё поезд, прибавила шагу.

(20)Той старухи с детьми на привокзальной площадиуже не было, наверно, её куда-то отвели, в какое-нибудь учреждение, где помогут, — ей хотелось так думать, так было спокойнее: верить в незыблемую справедливость мира.

(21)Она бродила по перрону, щелкая семечки, собирая шелуху в кулак, обошла обшарпанное одноэтажное здание вокзала, его стены были оклеены бумажками-объявлениями, писанными разными почерками, разными чернилами, приклеенными хлебным мякишем, клеем, смолой и ещё Бог знает чем. (22)«Разыскиваю семью Клименковых из Витебска, знающих прошу сообщить по адресу...» (23)«Кто знает место пребывание моего отца Сергеева Николая Сергеевича, прошу известить...» (24)Десятки бумажек, а сверху прямо по стене углём: «Валя, мамы в Пензе нет, еду дальше. Лида».

(25)Это было знакомо и привычно, на каждой станции Нина читала такие объявления, похожие на крики отчаяния, и всегда сердце сжималось от боли и жалости, особенно тогда, когда читала о потерянных детях. (26)Читая такие объявления, она представляла себе колесящих по стране, идущих пешком, мечущихся по городам, скитающихся по дорогам людей, разыскивающих близких— родную каплю в человеческом океане, — и думала, что не только смертями страшна война, она страшна и разлуками!

(27)Сейчас Нина вспоминала всех, с кем разлучила её война: отца, Виктора, Марусю, мальчишек с её курса...

(28)Неужели это не во сне — забитые вокзалы, плачущие женщины, пустые базары, и я куда-то еду... (29)В незнакомый, чужой город. (30)Зачем? (31)Зачем?

(по М.В.Глушко*)

Мария Васильевна Глушко (род. в 1922 г.) — советская писательница,сценарист.

(1)После окончания Литинститута я долго плавал в Атлантике матросом на рыболовном траулере – нужно было заработать деньги, чтоб сесть и написать книгу. (2)Я все сделал так, как хотел,– купил комнату, новую резиновую лодку и одинарную палатку с голубым марлевым окном. (3)Своё первое вольное лето я жил и писал близ озёр, – в наших местах их больше чем нужно.(4)Осенью, чтобы помнитьоб озёрах, я нарочно оставил лодку дома, и за зиму резина пересохлаи расклеилась. (5)Я обнаружил это весной, когда повесть была закончена и жить стало нечем. (6)На озере, если оно находилось где-нибудь у черта на куличках, ощущение мира обновлялось.

(7)Лодку я заклеивал во дворе, утром. (8)Уже истомно пахли почки городских лип, и тёплый ветер подувал с разных направлений, кружа подушечный пух, обрывки газет,пыль и сор – прах нашего большого кооперативного дома. (9)Я клеил и видел, как из подъезда вышла женщина с курицей и ножом в руках. (10)Следом шёл её муж. (11)Это были симпатичные люди – пожилые, молчаливые и опрятные: в своё время они вернулись с Севера, и в доме и во дворе не было их видно и слышно. (12)Супруги оглядели двор, о чём-то пошептались, и я всё поняли переместился, чтобы оказаться спиной к ним. (13)Удивительное это дело: тот, кто вернулсяиз суровых и далёких мест, не в состоянии потом зарезать курицу. (14)«Сейчас они подойдут и попросят, – подумал я. – Но, может, постесняются?»

–  (15)Вы не могли бы вот её, а? – сипло спросила женщина, и я подумал, что курицу они покупали вдвоём и, пока плелись с базара, успели привыкнуть к ней и полюбить.

(16)Когда всё было кончено и золотистые курицыны глаза померкли, а кровь иссякла, впитавшись в пыль, женщина, не взглянув на меня, пошла прочь той напряжённой, непреклонной походкой, какой уходят люди от тёмных и злых мест. (17)Я принялся за прерванную работу, но лодка не клеилась: хотелось скорей очутиться на каком-нибудь озере, и в то же время я думал над тайной крови, почему её нельзя отворять, особенно при солнце... (18)Не знаю, как это связалось тогда с моим настроением, но я тихонько засвистел мелодию старинной песни про чайку, убитую безвестным охотником. (19)Когда-то, давно, эту песню пела моя мать. (20)Она выводила её почти на крике, исступлённо и тоскующе.

–   (21)Хорошая песня!– убеждённо и задумчиво проговорили у меня за плечом. (22)Это сказал муж женщины, унёсшей зарезанную курицу. (23)Я понимал, что ему некуда деваться, пока курицу не распотрошат, и подвинулся, освобождая место на скамейке. (24)Он присели сказал снова:

–  (25)Хорошая была песня...

–   (26)Конечно, – сказал я, невольно раздражаясь на что-то. – (27)Хотя русский человек редко пел от добра, но в этом случае он бывал истинным творцом. (28)Вы не находите?

–   (29)Какое там добро! – с какой-то смиренной кротостью сказал муж, а я надеялся,что он не согласится.

–   (30)Я слышалэту песню раза два или три. (31)В детстве, – сказал я неизвестно зачем.

–    (32)А я однажды, – не сразу сказал муж. (33)Он глядел куда-то в поднебесье.(34)Глаза у него были жидко-голубые, как вода, и по левой щеке от ноздри к заушью пролегал хорошо пробритый шрам. (35)Под столом и у нас под ногами бродили разжиревшие голуби, потерявшие обличье вольных птиц. (36)Я шугнул на них, а муж неодобрительно взглянулна меня и хмыкнул, – голубей ведь положено любить, раз мы боремся за мир во всем мире. (37)Ему, как видно, хотелось потолковать про убитую чайку, потому что через минуту он сказал опять:

–  (38)Да, русская была та песня!

(39)Голуби снова слетелись к нашим ногам, и я опять шугнул на них, а муж, глядяв поднебесье, сказал:

–    (40)Я тогда стоял часовым, а на заре перед самым расстрелом он, значит, подозвал меня и попросил дозволения спеть.

–  (41)А кто он был? – спросил я.

–       (42)Белобандит     наш,   поручик,  –  тоном  охотника,    когда   тот рассказывает о набежавшем на него зайце, сказал муж.

–  (43)Вы дозволили?

–   (44)Нет, сам я не имел прав...(45)Тогда он, между прочим, дал мне портсигар и попросил покликать комиссара.

–  (46)Вы позвали? – спросил я.

– (47)Другие     это   сделали.    (48)Сам    я   не   мог.  (49)Он    же   в неприспособленном помещении содержался. (50)В амбаре.

–  (51)Удрать мог? – предположил я.

–  (52)Смело! – сказал муж.

–  (53)Что ж комиссар?

–  (54)Не разрешил сразу.

–  (55)А как поручик просил его?

–     (56)По-хорошему. (57)Дозволь, дескать, перед смертью спеть мою любимую...

–  (58)И чем кончилось? – спросил я.

–    (59)Спе-ел, – охотничьим тоном сказал муж. – (60)Отрядные наши потребовали у комиссара, чтоб спел...

(61)Он, помню, пошёл навстречу и согласился, но чтоб в амбаре, значит, а поручик хотел на воле. (62)Ну мы уговорили комиссара, пускай, мол, на месте, в степи...(63)И там он спел. (64)Ох и спел же! (65)Встал, понимаете, к восходу, обратил глаза на солнце и – до конца!..

(66)Я свернул лодку, вогнал её в мешок и сказал, что эти поручики умели, чёрт их возьми, красиво умирать.

–  (67)А что им оставалось? – усмехнулся муж.

–   (68)Конечно, – сказал я. – (69)Но странно, что вы до сих пор помните это... (70)Песня мешает?

(71)Он вприщур посмотрел на меня и поднялся со скамьи.

–   (72)Песня, дорогой товарищ, никогда не мешала жизни. (73)Вот если наоборот – дело другое! (74) Поняли?
(75)Сказал и ушёл.

(По К. Д. Воробьёву*, текст адаптирован Е. П. Дудиной)

*Константин Дмитриевич Воробьёв (1919 – 1975) – русский советский писатель, участник Великой Отечественной войны, яркий представитель «лейтенантской прозы».