Занятие 5

(1)В числе терминов, усвоенных критикой, чуть ли не самый ходячий – это слово «тип». (2)Грубые ярлыки приклеиваются на тонкие художественные работы: тип скупца – Плюшкин, тип ленивца – Обломов, тип лгуна – Ноздрёв.

(3)Я много раз читал «Обломова», и чем больше вчитывался в него, тем сам Обломов становился мне симпатичнее. (4)Чем больше всматриваешься в Обломова, тем меньше раздражает и возмущает в нём любовь к дивану и к халату.

(5)Под действием основных впечатлений мало-помалу предста вляется внимательному читателю образ Обломова приблизительно в таком виде. (6)Илья Ильич Обломов не обсевок в поле. (7)Это человек породистый: он красив и чистоплотен, у него мягкие манеры и немножко тягучая речь. (8)Он умён, но не цепким, хищным, практическим умом, а скорее тонким, мысль его склонна к расплывчатости.

(9)Хитрости в нём нет, ещё менее расчётливости. (10)Лгать он не умеет или лжёт наивно.

(11)В нём ни жадности, ни распутства, ни жестокости. (12)Он эгоист по наивному убеждению, что он человек особой породы и принадлежащие ему люди должны его беречь, уважать, любить и всё за него делать. (13)Вспомните разговор с Захаром и упрёки за то, что тот сравнил его с «другими».

(14)Он никогда не представляет себе своё счастье основанным на несчастье других, но он не стал бы работать ни для своего, ни для чужого благосостояния. (15)К людям он нетребователен и терпим донельзя. (16)Обломов любит свой привычный угол, не терпит стеснения и суеты, он не любит движения и особо резких наплывов жизни извне.

(17)Обломов, может быть, и даровит, никто этого не знает, и сам он тоже, но он, наверное, умён. (18)Ещё ребёнком обнаруживал он живость ума, который усыпляли сказками, вековой мудростью и мучной пищей.

(19)Университетская наука не менее обломовских пирогов усыпляла любознательность. (20)Служба отняла у него любимый и родной угол, бросила куда-то на Гороховую и взамен предоставила разговоры о производствах и орденах. (21)На службу Обломов раньше смотрел сначала с энтузиазмом, затем с наивными ожиданиями, потом удивлённо, наконец равнодушно.

(22)Посмотрите, что противопоставляется обломовской лени: карьера, светская суета, мелкое сутяжничество или культурно-коммерческая деятельность Штольца. (23)Не чувствуется ли в обломовском халате и диване отрицание всех этих попыток разрешить вопрос о жизни?

(24)Обломов умеет внушить любовь. (25)Обломов, этот слабый, капризный, неумелый и изнеженный человек, требующий ухода, – он мог дать счастье людям, потому что сам имел сердце.

(26)В Обломове нет самодовольства, этого главного признака пошлости. (27)Посмотрите, в чём его опасения: в мнительности, в страхе, что кто-нибудь нарушит его покой. (28)Его радости – в хорошем обеде, в довольных лицах вокруг, в тишине, порой – в поэтической мечте.

(29)Разве он поступится чем-нибудь из своего обломовского, чтоб кусок у него был послаще или постель помягче? (30)Везде он один и тот же Обломов: в гостиной Ильинских с бароном и в своём старом халате с Алексеевым, трюфели ли он ест или яичницу на заплатанной скатерти.

(31)Отнимите у Обломова средства, он всё же не будет ни работать, ни льстить. (32)В нём останется то же веками выработавшееся ленивое, но упорное сознание своего достоинства.

(33)В Обломове есть крепко сидящее сознание независимости – никто и ничто не вырвет его из угла: ни жадность, ни тщеславие, ни даже любовь.

(34)Обломов душой целомудренный юноша, а в привычках старик. (35)С робкой нежностью бережёт он свой идеал, но для него достижение идеала вовсе не цель жизни, для него это любимая мечта. (36)Борьба, усилия, суета в погоне за идеалом разрушают мечту, оскорбляют идеал Обломова.

(37)Мне кажется, Обломов – вовсе не «тип ленивца», не карикатурный образ (всё это недопустимо упрощает картину) – он то, что литературоведении принято называть «характер». (38)Характер – это отражение человеческой натуры в её полноте, глубине, сложности, неоднозначности. (39)В Обломове писатель открыл нам свою связь с родиной: с её современностью и с её вчерашним днём, с тем, что устаревает и уходит от нас; здесь и грёзы будущего, и горечь самосознания, и радость бытия, и поэзия, и проза; здесь душа русского человека вообще и самогó Гончарова в частности. (40)Душа, представленная в её личных, национальных и мировых элементах.

(По И.Ф. Анненскому*)

* Иннокентий Фёдорович Анненский (1855–1909) – русский поэт, драматург и переводчик, литературный критик, директор мужской Царскосельской гимназии.

(1)Придя в Пушкинский Дом четверть века назад, на большом дубовом шкафу, служащем в Отделе древнерусской литературы доской объявлений, я увидел примечательный документ. (2)Он был озаглавлен «Не рекомендуется» и подписан заведующим Отделом Д.С. Лихачёвым. (3)Своим сотрудникам Дмитрий Сергеевич не рекомендовал «1. Говорить и писать “информация” там, где можно просто сказать “сведения”; 2. Говорить и писать “практически” там, где можно сказать “по большей части”, “в большинстве случаев” и т. д.». (4)Напечатав первые строки на машинке, Лихачёв затем продолжал список от руки, регулярно добавляя в него очередные пункты.

(5)Впоследствии этот список сменился другим, обновлённым, и по просьбе заведующего все мы приняли участие в его составлении. (6)Там оказались слова «качественно» в значении «высококачественно», «переживать» в значении «волноваться», «волнительно» и много чего другого. (7)На одном из моих первых докладов в Пушкинском Доме Лихачёв также попросил меня не употреблять выражение «честно говоря» («Разве всё остальное вы говорите нечестно?» – спросил академик). (8)Поблагодарив за поправку, я (честно говоря) испытал тогда некоторые сомнения в её справедливости. (9)Теперь же, спустя годы, соглашаюсь: есть в этом выражении какое-то жеманство. (10)В целом, как я теперь понимаю, содержание всех тогдашних списков и поправок отражало относительно благополучное состояние языка накануне больших перемен.

(11)Вспоминая, как строго руководитель следил за нашей речью, я не могу представить себе человека, имеющего большее право наставлять в области русского языка. (12)Лихачёву оно было дано не одним лишь его научным и общественным статусом. (13)Это было особое право того, кто за любовь к буквам отсидел срок на Соловках: внимание обвинителей привлёк его доклад «О некоторых преимуществах старой русской орфографии». (14)Того, кто, в сущности, олицетворял собой понятие нормы – и в речи, и в жизни. (15)Нормы в её глубинном, я бы сказал, основополагающем смысле. (16)Говорил и писал Лихачёв очень просто, так просто, как это может позволить себе человек, мысль которого уже не нуждается в орнаменте.

(17)Размышления о современном состоянии русского языка я неслучайно начал с упоминания о Лихачёве. (18)Говоря об изменениях, произошедших в нашей речи за последние два десятилетия, для со(противо)поставления мне хотелось предложить нечто из области бесспорного – чтобы не потерять масштаба. (19)Что же до списка нерекомендованных слов, то он в нашем отделе больше не висит. (20)Не потому, что кто-то из нас стал относиться к языку менее внимательно. (21)Просто этих слов возникло такое множество, что никакого шкафа для них теперь не хватит.

 (22)В области русской речи произошло землетрясение. (23)Если учесть наплыв новой лексики, можно говорить и о потопе – как кому нравится. (24)То, что в общественно-политической сфере фиксировалось как изменение строя, распад СССР, перемены в структуре общества, миграция населения, новая фаза научно-технической революции и т. д., – имело и своё языковое измерение. (25)Потрясения в области языка оказались не меньшими, чем на полях сражений, потому что во всех без исключения сферах бытия люди пользовались языком. (26)В девяностые годы пресловутое бытие отказалось определяться сознанием. (27)Оно стало на дыбы и рухнуло на наше бедное сознание с его главным инструментом – языком. (28)Теперь, когда пыль, что называется, осела, вполне уместно оценить возникшие в языке изменения и подумать, как нам с ними быть.

(По Е.Г. Водолазкину*)

* Евгений Германович Водолазкин (род. в 1964 г.) – русский писатель и литературовед, доктор филологических наук.

(1)После окончания Литинститута я долго плавал в Атлантике матросом на рыболовном траулере – нужно было заработать деньги, чтоб сесть и написать книгу. (2)Я все сделал так, как хотел,– купил комнату, новую резиновую лодку и одинарную палатку с голубым марлевым окном. (3)Своё первое вольное лето я жил и писал близ озёр, – в наших местах их больше чем нужно.(4)Осенью, чтобы помнитьоб озёрах, я нарочно оставил лодку дома, и за зиму резина пересохлаи расклеилась. (5)Я обнаружил это весной, когда повесть была закончена и жить стало нечем. (6)На озере, если оно находилось где-нибудь у черта на куличках, ощущение мира обновлялось.

(7)Лодку я заклеивал во дворе, утром. (8)Уже истомно пахли почки городских лип, и тёплый ветер подувал с разных направлений, кружа подушечный пух, обрывки газет,пыль и сор – прах нашего большого кооперативного дома. (9)Я клеил и видел, как из подъезда вышла женщина с курицей и ножом в руках. (10)Следом шёл её муж. (11)Это были симпатичные люди – пожилые, молчаливые и опрятные: в своё время они вернулись с Севера, и в доме и во дворе не было их видно и слышно. (12)Супруги оглядели двор, о чём-то пошептались, и я всё поняли переместился, чтобы оказаться спиной к ним. (13)Удивительное это дело: тот, кто вернулсяиз суровых и далёких мест, не в состоянии потом зарезать курицу. (14)«Сейчас они подойдут и попросят, – подумал я. – Но, может, постесняются?»

–  (15)Вы не могли бы вот её, а? – сипло спросила женщина, и я подумал, что курицу они покупали вдвоём и, пока плелись с базара, успели привыкнуть к ней и полюбить.

(16)Когда всё было кончено и золотистые курицыны глаза померкли, а кровь иссякла, впитавшись в пыль, женщина, не взглянув на меня, пошла прочь той напряжённой, непреклонной походкой, какой уходят люди от тёмных и злых мест. (17)Я принялся за прерванную работу, но лодка не клеилась: хотелось скорей очутиться на каком-нибудь озере, и в то же время я думал над тайной крови, почему её нельзя отворять, особенно при солнце... (18)Не знаю, как это связалось тогда с моим настроением, но я тихонько засвистел мелодию старинной песни про чайку, убитую безвестным охотником. (19)Когда-то, давно, эту песню пела моя мать. (20)Она выводила её почти на крике, исступлённо и тоскующе.

–   (21)Хорошая песня!– убеждённо и задумчиво проговорили у меня за плечом. (22)Это сказал муж женщины, унёсшей зарезанную курицу. (23)Я понимал, что ему некуда деваться, пока курицу не распотрошат, и подвинулся, освобождая место на скамейке. (24)Он присели сказал снова:

–  (25)Хорошая была песня...

–   (26)Конечно, – сказал я, невольно раздражаясь на что-то. – (27)Хотя русский человек редко пел от добра, но в этом случае он бывал истинным творцом. (28)Вы не находите?

–   (29)Какое там добро! – с какой-то смиренной кротостью сказал муж, а я надеялся,что он не согласится.

–   (30)Я слышалэту песню раза два или три. (31)В детстве, – сказал я неизвестно зачем.

–    (32)А я однажды, – не сразу сказал муж. (33)Он глядел куда-то в поднебесье.(34)Глаза у него были жидко-голубые, как вода, и по левой щеке от ноздри к заушью пролегал хорошо пробритый шрам. (35)Под столом и у нас под ногами бродили разжиревшие голуби, потерявшие обличье вольных птиц. (36)Я шугнул на них, а муж неодобрительно взглянулна меня и хмыкнул, – голубей ведь положено любить, раз мы боремся за мир во всем мире. (37)Ему, как видно, хотелось потолковать про убитую чайку, потому что через минуту он сказал опять:

–  (38)Да, русская была та песня!

(39)Голуби снова слетелись к нашим ногам, и я опять шугнул на них, а муж, глядяв поднебесье, сказал:

–    (40)Я тогда стоял часовым, а на заре перед самым расстрелом он, значит, подозвал меня и попросил дозволения спеть.

–  (41)А кто он был? – спросил я.

–       (42)Белобандит     наш,   поручик,  –  тоном  охотника,    когда   тот рассказывает о набежавшем на него зайце, сказал муж.

–  (43)Вы дозволили?

–   (44)Нет, сам я не имел прав...(45)Тогда он, между прочим, дал мне портсигар и попросил покликать комиссара.

–  (46)Вы позвали? – спросил я.

– (47)Другие     это   сделали.    (48)Сам    я   не   мог.  (49)Он    же   в неприспособленном помещении содержался. (50)В амбаре.

–  (51)Удрать мог? – предположил я.

–  (52)Смело! – сказал муж.

–  (53)Что ж комиссар?

–  (54)Не разрешил сразу.

–  (55)А как поручик просил его?

–     (56)По-хорошему. (57)Дозволь, дескать, перед смертью спеть мою любимую...

–  (58)И чем кончилось? – спросил я.

–    (59)Спе-ел, – охотничьим тоном сказал муж. – (60)Отрядные наши потребовали у комиссара, чтоб спел...

(61)Он, помню, пошёл навстречу и согласился, но чтоб в амбаре, значит, а поручик хотел на воле. (62)Ну мы уговорили комиссара, пускай, мол, на месте, в степи...(63)И там он спел. (64)Ох и спел же! (65)Встал, понимаете, к восходу, обратил глаза на солнце и – до конца!..

(66)Я свернул лодку, вогнал её в мешок и сказал, что эти поручики умели, чёрт их возьми, красиво умирать.

–  (67)А что им оставалось? – усмехнулся муж.

–   (68)Конечно, – сказал я. – (69)Но странно, что вы до сих пор помните это... (70)Песня мешает?

(71)Он вприщур посмотрел на меня и поднялся со скамьи.

–   (72)Песня, дорогой товарищ, никогда не мешала жизни. (73)Вот если наоборот – дело другое! (74) Поняли?
(75)Сказал и ушёл.

(По К. Д. Воробьёву*, текст адаптирован Е. П. Дудиной)

*Константин Дмитриевич Воробьёв (1919 – 1975) – русский советский писатель, участник Великой Отечественной войны, яркий представитель «лейтенантской прозы».